Неточные совпадения
Едва увидел он массу воды, как в
голове его уже утвердилась мысль, что у него будет свое
собственное море.
Между тем Амалия Штокфиш распоряжалась: назначила с мещан по алтыну с каждого двора, с купцов же по фунту чаю да по
голове сахару по большой. Потом поехала в казармы и из
собственных рук поднесла солдатам по чарке водки и по куску пирога. Возвращаясь домой, она встретила на дороге помощника градоначальника и стряпчего, которые гнали хворостиной гусей с луга.
Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах
собственного облегчения, по временам снимал с себя
голову и вместо нее надевал ермолку, точно так, как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку [Камилавка (греч.) — особой формы головной убор, который носят старшие по чину священники.] и надевает колпак.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною, и поник седою
головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное дело и чтобы
собственный сын его продал веру и душу.
— Смотрю я на вас, мои юные собеседники, — говорил между тем Василий Иванович, покачивая
головой и опираясь скрещенными руками на какую-то хитро перекрученную палку
собственного изделия, с фигурой турка вместо набалдашника, — смотрю и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости, самой цветущей, способностей, талантов! Просто… Кастор и Поллукс! [Кастор и Поллукс (они же Диоскуры) — мифологические герои-близнецы, сыновья Зевса и Леды. Здесь — в смысле: неразлучные друзья.]
Он лег на спину и заложил обе руки под
голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству
собственного житья-бытья в деревне.
Как страшно стало ему, когда вдруг в душе его возникло живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении, и когда мелькнула параллель между этим назначением и
собственной его жизнью, когда в
голове просыпались один за другим и беспорядочно, пугливо носились, как птицы, пробужденные внезапным лучом солнца в дремлющей развалине, разные жизненные вопросы.
Они тихо сошли с горы по деревне и по большой луговине к саду, Вера — склоня
голову, он — думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь желание выйти из омута неизвестности — для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец
собственной пытке, — отступило на второй план.
Право, она была красива сегодня, и в
голове Половодова мелькнула
собственная счастливая мысль: чего искать необходимую для дела женщину, когда она стоит перед ним?..
Это был человек дела с ног до
головы, и Привалов нисколько не обижался его невниманием к
собственной особе.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства
собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая
головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
Что мне в том, что у тебя
голова велика и уместительна и что понимаешь ты все, много знаешь, за веком следишь, — да своего-то, особенного,
собственного, у тебя ничего нету!
— Оригинал, оригинал! — подхватил он, с укоризной качая
головой… — Зовут меня оригиналом… На деле-то оказывается, что нет на свете человека менее оригинального, чем ваш покорнейший слуга. Я, должно быть, и родился-то в подражание другому… Ей-богу! Живу я тоже словно в подражание разным мною изученным сочинителям, в поте лица живу; и учился-то я, и влюбился, и женился, наконец, словно не по
собственной охоте, словно исполняя какой-то не то долг, не то урок, — кто его разберет!
Разбудило меня не
собственное намерение проснуться ровно через час, как это часто случается, а какое-то странное, хоть и слабое, хлюпанье и бульканье под самым моим ухом. Я поднял
голову…
В терроре 93, 94 года выразился внутренний ужас якобинцев: они увидели страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили
голов, все-таки склонили свою
собственную перед силою восходящего общественного слоя.
Образ несчастного страдальца, задыхающегося от
собственной полноты мыслей, которые теснятся в его
голове, не находя выхода, не мог не нравиться нам тогда.
И чтобы мне не довелось рассказывать этого в другой раз, если не принимал часто издали
собственную положенную в
головах свитку за свернувшегося дьявола.
Он не преминул рассказать, как летом, перед самою петровкою, когда он лег спать в хлеву, подмостивши под
голову солому, видел
собственными глазами, что ведьма, с распущенною косою, в одной рубашке, начала доить коров, а он не мог пошевельнуться, так был околдован; подоивши коров, она пришла к нему и помазала его губы чем-то таким гадким, что он плевал после того целый день.
Крыштанович рассказал мне, улыбаясь, что над ним только что произведена «экзекуция»… После уроков, когда он собирал свои книги, сзади к нему подкрался кто-то из «стариков», кажется Шумович, и накинул на
голову его
собственный башлык. Затем его повалили на парту, Крыштанович снял с себя ремень, и «козе» урезали десятка полтора ремней. Закончив эту операцию, исполнители кинулись из класса, и, пока Домбровекий освобождался от башлыка, они старались обратить на себя внимание Журавского, чтобы установить alibi.
Галактион вскочил со стула и посмотрел на отца совсем дикими глазами. О, как он сейчас его ненавидел, органически ненавидел вот за эту безжалостность, за смех, за самоуверенность, — ведь это была его
собственная несчастная судьба, которая смеялась над ним в глаза. Потом у него все помутилось в
голове. Ему так много было нужно сказать отцу, а выходило совсем другое, и язык говорил не то. Галактион вдруг обессилел и беспомощно посмотрел кругом, точно искал поддержки.
У Галактиона кружилась
голова от этих мыслей, и он уже слышал шум своего
собственного парохода, его несла вперед живая дорога, и он даже закрывал глаза от душевной истомы.
Один местный чиновник, приезжавший к нам на пароход обедать, скучный и скучающий господин, много говорил за обедом, много пил и рассказал нам старый анекдот про гусей, которые, наевшись ягод из-под наливки и опьяневши, были приняты за мертвых, ощипаны и выброшены вон и потом, проспавшись,
голые вернулись домой; при этом чиновник побожился, что история с гусями происходила в де-Кастри в его
собственном дворе.
Гнездо перепелки свивается на
голой земле из сухой травы, предпочтительно в густом ковыле. Гнездо, всегда устланное
собственными перышками матки, слишком широко и глубоко для такой небольшой птички; но это необходимо потому, что она кладет до шестнадцати яиц, а многие говорят, что и до двадцати; по моему мнению, количество яиц доказывает, что перепелки выводят детей один раз в год. Перепелиные яички очень похожи светло-коричневыми крапинками на воробьиные, только с лишком вдвое их больше и зеленоватее.
Ко всему этому надо себя приготовить, воспитать себя для этого, а именно: переломить свой характер, выбить из
головы дурь, т. е.
собственные убеждения, смирить себя, т. е. отложить всякую мысль о своих правах и о человеческом достоинстве.
Я засмеялся и говорю: «Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же
собственными руками мою
голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: „Вот, дескать, видите эту
голову, так вот этою
собственною своею
головой я за него поручусь, и не только
голову, но даже в огонь“.
И при этом он делал вид, что млеет от
собственного пения, зажмуривал глаза, в страстных местах потрясал
головою или во время пауз, оторвав правую руку от струн, вдруг на секунду окаменевал и вонзался в глаза Любки томными, влажными, бараньими глазами. Он знал бесконечное множество романсов, песенок и старинных шутливых штучек. Больше всего нравились Любке всем известные армянские куплеты про Карапета...
Босой мальчишка, грязный и такой оборванный, что на нем было гораздо больше
голого собственного тела, чем одежды, подбежал к артели.
Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув
голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои
собственные силы; а теперь все это было разбито — и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.
М-lle Эмма сразу поняла, что творилось с Аннинькой, и только покачала
головой. Разве для такой «галки», как Аннинька, первая любовь могла принести что-нибудь, кроме несчастья? Да еще любовь к какому-то лупоглазому прощелыге, который, может быть, уж женат. М-lle Эмма была очень рассудительная особа и всего больше на свете дорожила
собственным покоем. И к чему, подумаешь, эти дурацкие восторги: увидала красивого парня и распустила слюни.
Пущенным наудачу слухом он удовлетворил свое
собственное озлобленное чувство против человеческой глупости: пусть-де их побеснуются и поломают свои пустые
головы.
— Не возмогу рещи, — продолжал он, вздернув
голову кверху и подкатив глаза так, что видны делались одни воспаленные белки, — не возмогу рещи, сколь многие претерпел я гонения. Если не сподобился, яко Иона, содержаться во чреве китове, зато в
собственном моем чреве содержал беса три года и три месяца… И паки обуреваем был злою женою, по вся дни износившею предо мной звериный свой образ… И паки обуян был жаждою огненною и не утолил гортани своей до сего дня…
С утра до ночи
голова мироеда занята расчетами; с утра до ночи взор его вглядывается в деревенскую даль. Заручившись деревенской статистикой, он мало того, что знает хозяйственное положение каждого однообщественника, как свое
собственное, но может даже напомнить односельцу о таких предметах, о которых тот и сам позабыл.
Он удалился скорым шагом по направлению к своему вагону, но слова его остались при мне и заставили меня задуматься. За минуту перед тем я готов был похвастаться, что ловко отделался от назойливого собеседника, но теперь эта ловкость почему-то представилась мне уже сомнительною. А ну, как вместо ловкости-то я
собственными руками устроил себе западню? — смутно мелькало у меня в
голове.
В приемной их остановили на несколько минут просители: какой-то отставной штабс-капитан, в мундире и в треугольной еще шляпе с пером, приносивший жалобу на бежавшую от него жену, которая вместе с тем похитила и двухспальную их брачную постель, сделанную на
собственные его деньги; потом сморщенная, маленькая, с золотушными глазами, старушка, которая как увидела губернатора, так и повалилась ему в ноги, вопия против
собственного родного сына, прибившего ее флейтой по
голове.
Кто испытывал приятное ощущение входить начальническим образом на лестницы присутственных мест, тот поймет, конечно, что решительно надобно быть человеком с самыми тупыми нервами, чтоб не испытать в эта минуты какого-то гордого сознания
собственного достоинства; но герой мой, кажется, не ощущал этого — так, видно, было много на душе его тяжелых и мрачных мыслей. Он шел, потупя
голову и стараясь только не отстать от своего начальника.
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в
голову, — и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед
собственным достоинством.
Какая-нибудь идея о своей
собственной безопасности менее всего могла прийти теперь в его
голову, занятую совсем другим.
И кто это работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то
собственной идеи не осталось ни у кого в
голове!
— Да-с, но чтобы после танцев нисходил на нас дух господень, — это непонятно! — возразил Аггей Никитич, знавший по
собственному опыту, что если после танцев иногда и приходят в
голову некоторые поэтические мысли, то никак уж не богомольного свойства.
Как помещица, Вы всегда можете отпустить ко мне Аксюшу в Петербург, дав ей паспорт; а раз она здесь, супругу ее не удастся нас разлучить, или я его убью; но ежели и Вы, Катрин, не сжалитесь надо мною и не внемлете моей мольбе, то против Вас я не решусь ничего предпринять: достаточно и того, что я совершил в отношении Вас; но клянусь Вам всем святым для меня, что я от тоски и отчаяния себя убью, и тогда смерть моя безраздельно ляжет на Ваше некогда любившее меня сердце; а мне хорошо известно, как тяжело носить в душе подобные воспоминания: у меня до сих пор волос дыбом поднимается на
голове, когда я подумаю о смерти Людмилы; а потому, для Вашего
собственного душевного спокойствия, Катрин, остерегитесь подводить меня к давно уже ожидаемой мною пропасти, и еще раз повторяю Вам, что я застрелюсь, если Вы не возвратите мне Аксюты».
Очищенный на мгновение потупился. Быть может, его осенила в эту минуту мысль, достаточно ли он сам жизненную науку проник, чтобы с уверенностью надеяться на"
собственную"смерть? Однако так как печальные мысли вообще не задерживались долго у него в
голове, то немного погодя он встряхнулся и продолжал...
Глумов подозрительно взглянул па меня. Очевидно, у него мелькнула в
голове мысль, не задумал ли я, пользуясь сим случаем, сюрпризом спустить Фаинушке свою дедину и отчину? Фаинушка тоже изумилась, словно и у ней что-то закружилось в головке; а что касается до"нашего
собственного корреспондента", то он прямо воскликнул...
Но в этот момент у нее слегка закружилась
голова, потому что палуба под ее ногами вдруг показалась ей странно неустойчивой, а
собственное тело необыкновенно легким. Она села на край скамейки.
— А я опять скажу: такое кислое оправданье, милый друг, составляет только стыд твоей
голове! — тоненьким и вежливым голоском возражает писарь, — а лучше согласись, милый друг, все это пьянство через твое
собственное непостоянство…
27-го декабря. Ахилла в самом деле иногда изобличает в себе уж такую большую легкомысленность, что для его же
собственной пользы прощать его невозможно. Младенца, которого призрел и воспитал неоднократно мною упомянутый Константин Пизонский, сей бедный старик просил дьякона научить какому-нибудь пышному стихотворному поздравлению для городского
головы, а Ахилла, охотно взявшись за это поручение, натвердил мальчишке такое...
— В клуб? — горько прошептала она. — Не в клуб вы едете, ветреник! В клубе некому дарить лошадей
собственного завода — да еще серых! Любимой моей масти. Да, да, легкомысленный человек, — прибавила она, возвысив голос, — не в клуб вы едете. А ты, Paul, — продолжала она, вставая, — как тебе не стыдно? Кажется, не маленький. Вот теперь у меня
голова заболела. Где Зоя, не знаешь?
Никому и в
голову не входило, чтоб молодая их госпожа, так обиженная, избитая до полусмерти, сидевшая на хлебе и на воде в погребу, в
собственном своем, имении, — не стала преследовать судебным порядком своего мучителя.
Да когда же настанет рассвет!» — с отчаянием думал я, мечась
головой по горячим подушкам и чувствуя, как опаляет мне губы мое
собственное тяжелое и короткое дыхание…
Рассуждения, несомненно, прекрасные; но то утро, которое я сейчас буду описывать, являлось ярким опровержением Пепкиной философии. Начать с того, что в
собственном смысле утра уже не было, потому что солнце уже стояло над
головой — значит, был летний полдень. Я проснулся от легкого стука в окно и сейчас же заснул. Стук повторился. Я с трудом поднял тяжелую вчерашним похмельем
голову и увидал заглядывавшее в стекло женское лицо. Первая мысль была та, что это явилась Любочка.
Пепко вдруг замолчал и посмотрел на меня, стиснув зубы. В воздухе пронеслась одна из тех невысказанных мыслей, которые являются иногда при взаимном молчаливом понимании. Пепко даже смутился и еще раз посмотрел на меня уже с затаенной злобой: он во мне начинал ненавидеть свою
собственную ошибку, о которой я только догадывался. Эта маленькая сцена без слов выдавала Пепку
головой… Пепко уже раскаивался в своей откровенности и в то же время обвинял меня, как главного виновника этой откровенности.